Каждый иммигрант знает, что самая большая социальная трудность в новой стране – это не сообразить, как платить за проезд на общественном транспорте или где купить хорошие продукты. Это все бытовые мелочи, которые решаются со временем. Самая большая сложность – это найти по-настоящему хороших друзей из “местных”.

У американцев и русскоязычных понятия “дружба” довольно сильно различаются. Для нас дружба – это нечто среднее между близким родством и кушеткой психоаналитика. Большинство американцев не готовы распахивать душу и сердце. Дружба с американцами более взвешенная, более отстраненная. Это, конечно, не значит, что тебя не поддержат в беде, наоборот. Когда я загремела в госпиталь, то по возвращению домой мои американские подруги окутали меня вниманием и теплом. Но в целом разница в менталитете, конечно, есть.

Сегодня я хочу написать необычный пост о моем знакомом, Генри Холландере. Недавно, после многих лет борьбы с онкологией, он скончался. И так получилось, что вспомнить о нем, наверное, смогут немногие.

Мы познакомились с Генри случайно. Я вызвала такси, он приехал; в дороге мы разговорились и он сунул мне свою визитку: мол, звони мне напрямую, я буду тебя возить подешевле (так, кстати, делают многие таксисты). И в итоге за много лет Генри стал нашим семейным “водителем”, на его глазах росли наши дети, дети наших друзей, которых он тоже стал возить. Мы знали, что в любых обстоятельствах можно позвонить Генри – и он не бросит, поможет.

Даже когда он попадал в больницы, мы всегда с ним списывались и созванивались. У меня нет ни одной общей фотографии с Генри: казалось, что он будет всегда.

Мне кажется, что наша дружба началась с любопытства (с моей стороны) и ностальгических чувств (с его стороны). Генри рассказывал, что поначалу тоже чувствовал себя аутсайдером, поселившись в нашем районе: он был одним из немногих евреев в школе, где учились ирландские дети.

– Ну а потом в школе появились латиноамериканцы, и ирландцы переключились на них, – рассказывал Генри.

Его родители были религиозными евреями, но сам Генри практически не посещал синагогу после своей бар-мицвы (грандиозный праздник по случаю 13-летия у мальчиков). Он очень хотел приехать на бар-мицву к нашему сыну, но постеснялся. Сказал: вряд ли Он меня примет, после стольких лет-то…

Закончив школу, Генри решил не получать высшее образование вопреки воле родителей. Он ушел из дома и поселился вместе со своей девушкой-латиноамериканкой (опять же, наперекор родителям). Вскоре выяснилось, что родители были не так уж и не правы: девушка оказалась наркоманкой. Но возвращаться ему было некуда, мама скончалась, вскоре за ней ушел и отец. Генри было 19 лет.

У него был блестящий математический склад ума (“аидише копф”, как говорится). Его родители прочили ему грандиозное будущее. Но в итоге Генри стал работать… на итальянскую мафию. Он начинал как водитель (“поверь, ты не хочешь знать, что я возил в багажнике, часто я и сам не знал”), постепенно дорос до игрока и “куратора” казино. Гэмблинг стал огромной частью его жизни. До самой смерти он ездил в Лас-Вегас, чтобы развлечься. Легко выигрывал (причем по-крупному), легко эти же деньги потом и спускал. Генри вообще жил легко.

Как он рассказывал, к 80-м итальянская мафия начала слабеть. Боссов не осталось – кого убили, кого посадили, кто уже был стар и немощен. Чтобы избежать ареста, Генри уехал в Доминикану, где несколько лет жил в свое удовольствие. В 90-х он вернулся в Нью-Йорк и опять стал работать на мафию, на этот раз – еврейскую.

Есть такой фильм – Lucky number Slevin, или Счастливый номер Слевина. Генри говорил, что прототипом одного из героев стал его босс.

Но работа на еврейскую мафию тоже долго не продлилась. В отличие от итальянской, в которой ценилась преемственность, евреи-мафиози стремились легализовать своих детей, дать им профессии, уважаемые в обществе.

Работать на государство Генри не хотел. Всю жизнь он полагался только на себя. И тратить предпочитал на себя, а не на “бенефиты бездельникам”, как он говорил, не одобряя бесконтрольный наплыв мигрантов и многочисленные пособия для них.

Про него, наверное, можно было бы сказать grouchy – ворчливый. В разговорах со мной он вспоминал своих бабушек и дедушек, и мы удивлялись, как много общего в еврейских семьях, которые жили в одно и то же время по разные стороны океана. Он переходил на идиш, поучая моих детей: “Учитесь, иначе будете такими же, как и я!” Наверное, в такие моменты он думал о своих родителях.

Генри любил развлечения, хорошую еду, хороший алкоголь, хорошую беседу. Он никогда не был женат и у него не было детей, но оставалось несколько близких друзей. После их переезда из Нью-Йорка в другие штаты Генри сильно сдал: одиночество, возраст и болезни постепенно делали свое дело.

Он звонил мне за несколько дней до своей смерти. Сказал, что выписался из больницы, что снова в строю, снова готов сесть за руль своего старенького “линкольна”. Потому что Нью-Йорк и Генри были неразлучны: город, который никогда не спит и таксист, который легко относился к жизни.

Пусть теперь его личный рай выглядит так